АХ У ВЕРЫ, АХ У ИНБЕР!

​

     Избранная проза Веры Инбер.

Ее повесть «Место под солнцем» - самое большое произведение по объему из представленных во втором томе ее избранных сочинений издания тысяча девятьсот пятьдесят пятого года.

Это ее воспоминания о трудных годах молодости ее и страны.

И проза ее, как старая еврейская квартира. Я мало видел старых еврейских квартир, но может быть Инбер подтверждает мои представления именно о таком  виде устройства жилища, соответствующего именно такого вида гражданами. Среди евреев немало умных и талантливых людей. Много, стало быть, должно быть интересных квартир.

Вера Инбер не описывает, она рисует.

В ее повести очень много "как". Это означает, что она очень много сравнивает. И сравнения эти делают прозу ее цветной и выпуклой. Ведешь взглядом по поверхности стекла - и вдруг увеличение - это выпуклость; застыл навек какой-то неосторожный пузырек.

Пузырьки Веры Инбер.

Почти в каждом абзаце есть что-то такое, что делает его законченным и румяным, как завернутый в бумагу пирожок: аккуратность и аппетитность. Есть в этом и некоторая нарочитость. Пирожок можно брать и без хрустящей бумажки сравнения. Но нарочитость эта не становится вычурностью

потому что в произведении постоянно присутствует автор, он первое лицо, он пишет о том, что пишет и потому все   н а п и с а н н о е   имеет право быть и место.

​

·        Синяя вода была как бы срезана ножом...

​

·        Теперь этот "римлянин" налетел на меня внезапно, как налетает на человека тоска или болезнь.

​

·        Баба, привезшая сало, сидела на возу, как башня.

​

·        Брошь из синей эмали, наполненная воздухом, как пирожное.

​

·        Я сейчас бедна и одинока, как наперсток.

​

·        Горящий кусок буфета бушевал, как мавр в огненном плаще.

​

·        Город был так тих, что в темноте, казалось, можно было споткнуться о него.

 

.       Ярко- синие глаза были  безмятежны, как спирт в барометре, когда тот показывает бурю.

​

·        Он прошел из двери в дверь, как сквозняк.

​

·        Шлейф бесконечный, как ее империя.

​

·        Город был переписан наново, как декрет, где все ненужное вычеркнуто.

​

·        Всё было голо и безрадостно, как сама смерть.

​

·        Это кратко, как сама жизнь.

​

·        Часы разбились, и время вытекло из них, как желток из яйца.

​

·        Мы плохо ели, мы пили чай с сахарином, который противоестествен тем, что нейтрален. Он не   вреден   и не полезен: он - ничто. В жизни так нельзя.

​

·        И всё же всем стало смутно и грозно, как будто рядом судил военный трибунал.

​

·        Авель Евсеевич был вдвойне беззащитен: с женщиной он обращался, как с молекулой,- математически нежно.

​

·        Музыкальная фраза распадалась для него, как щетка, на ряд отдельных шумов: лучше всего была пауза.

​

·        Моя горячность прошла и сменилась сонливым спокойствием, нездоровой тишиной оранжереи, где в январе вызревают бледные пухлые и лицемерные плоды.

​

·        Холод одного и тепло другого протекали сквозь меня, как физиологический раствор сквозь заячье ухо в лаборатории Авеля Евсеевича.

​

·        Тринадцать промежуточных дней висели в воздухе, как выдернутые из земли корешки.

​

·        Вокруг него (гуся), как родственники у гроба, толпились рюмки.

 

Полторы страницы "как".

Это только из трех первых глав.

И только те, что были мною замечены с первого беглого пролистывания.

Много накакано у Веры Инбер.

И когда  читаешь именно эту повесть, вдруг понимаешь, что впечатления от  прозы Виктории Токаревой кроются исключительно в незнании истории "женской" литературы предыдущих лет. Она родилась не на пустом месте, она – продукт и продолжение определенных наработок женского писания.

Теперь понятно, почему именно так запоминаются давние и вырванные из контекста строки: « Вера Инбер, вы из Одессы женщина, я знаю, так обо что мы будем говорить?..»

Просматривается некоторая тональная преемственность. В смысле манеры изложения своих мыслей. И не  о том речь, что мысли попадаются разные. Но отношение к описываемым событиям – одновременно и самое тесное соприкосновение и непременное участие, и отстраненность заведомая, ироничность, приподнятость, красивость – вот какая я,  когда пишу об этом.

Быть может, маленькая Виктория Токарева неоднократно вздыхала при чтении стихов или рассказов Веры Инбер и говорила про себя затаенным голосом: Ах, мне бы так! Ах, мне бы такую же жизнь полную испытаний и любви.

Теперь она сама такая же, почти что классик, теперь она сама такая же "Ах! " для других, для девочек, для нового поколения, которое выбирает.

И где-то в московском дворике живет и пишет дневник с ошибками тоненькая Тонька или таненькая  Танька, которая и не знает, что ей суждено принять и понести дальше эстафету неумирающей женской печали и преданности в прозе и в жизни, которые тем и бывают интересны, что неразделимы.

В книгу Веры Инбер входишь, как в старую комнату в очень старом и давно обжитом доме. Осматриваешь все, вдыхаешь устоявшийся особенный старый воздух, который нельзя назвать  ароматом, скорее дух, и сам не замечаешь, как появляется в тебе неотвратимое желание подойти к окну, отдернуть массивные шторы и посмотреть, что же там снаружи, под небом, на свободе...

​

​

​

***

​

с п р а в к а

​

Вера Шпенцер родилась в Одессе в 1890 году.

Ее отец, Моисей Шпенцер, владел солидным и известным научным издательством «Матезис». Кузеном Мойши был Лёва Бронштейн, который станет Троцким.

Мама, Фанни Шпенцер, преподавала русский язык и заведовала еврейским училищем для девочек.

Юная Вера имела возможность вдохнуть атмосферу богемы в Женеве Париже Берлине: она примкнула к группе поэтов и писателей, которые любили литературные эксперименты и гордо называли себя «конструктивистами».

Первый муж журналист Натан Инбер. Второй -  прославленный электрохимик, профессор Фрумкин.  Третий - академик профессор медицины Илья Страшун.

​

И в своей последней на 83-м году жизни оценочной заметке о себе она не удержалась от своего  КАК -

«Бог меня жестоко покарал. Пропорхала молодость, улетучилась зрелость, она прошла безмятежно, путешествовала, любила, меня любили, встречи были вишнево-сиреневые, горячие как крымское солнце. Старость надвинулась беспощадная, ужасающе-скрипучая...»

​

Как-то в молодости Вера опубликовала стихи в которых была такая строчка.
Ой ты гой еси царь батюшка
Сруби лихую голову!

Маяковский был чрезвычайно чуток к выразительным звукосочетаниям и неологизмам,

при встрече без обиняков задал автору вопрос:
- А ты Верочка стихи то свои вслух читала?
- Конечно читала. А что такого? Ничего такого!

- Так кому там срубили голову?

И Маяковский в ответ написал специально для Веры такие стихи:

Ах у Инбер! Ах у Инбер!
Что за глазки, что за лоб!
Все глядел бы, все глядел бы,
Любовался на неё б!

​

​

***
 

 

​

​

​

​

 

 

 

 

 

 

 

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

______________________________________________________________________________________________________________